Век перелома это

Предвидение европейскими мыслителями грядущих в XX веке перемен

В начале XX в. А. Блок в поэме «Возмездие» писал:

«И отвращение от жизни,

И к ней безумная любовь,

И страсть

И ненависть к отчизне…

И черная, земная кровь Сулит, нам раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи».

Именно в XX в. перед мыслителями Европы остро встали вопросы: что представляет собой культура? Но рассмотрение судьбы и особенностей этого, ставшего в XX в. непонятным феномена, следует начать, возвращаясь в XIX век. Ибо не только в метаморфозах искусства второй половины и конца XIX в. все явственнее проступали черты грядущих перемен. Как везде, несколько опережая время, отдельные, прежде всего европейские мыслители, видели их приближение. В сознании мыслителей мир, все еще казавшийся обывателям в целом устойчивым, в общем надежным, предстал неравномерно, неровно и быстро движущимся, готовым катастрофически обрушиться, обнажающим в своем развитии бездны, провалы. В реальности все это стало подтверждаться лишь с начала XX в., с Первой мировой войны и революции в России, а в науке — с открытий ученых-физиков, проникавших в микро- и макромиры. Но то, о чем в 1907 г. в книге «Творческая эволюция» писал французский философ А. Бергсон — о многовариантности и сложности мира и его движения, его фундаментальной неустойчивости, нестабильности, — все это раньше, по-иному, выразили и Ницше, и Фрейд, и отчасти немецкие философы-неокантианцы. Впрочем, о последних мало кто слышал, кроме специалистов. Но Ницше и Фрейд были услышаны широкой аудиторией, поначалу эпатированной, почти оскорбленной небывалой откровенностью и, мягко говоря, странностью их размышлений и утверждений. Они оба, каждый на свой манер, опрокидывали представление о разумности существующей цивилизации и культуры, о разумности как главной ценности бытия и о разумности других ценностей этого самого бытия.

Чем ближе к XX в., тем более нарастал интерес мыслителей к осмыслению не просто бытия, а именно человеческого бытия, его значимости, смысла жизни, ее ценностей, которые, как ни странно, оказались весьма сомнительными. Ницше прямо-таки обрушился на благополучное развитие христианской цивилизации, утверждая, что вся система ее ценностей умирает. В христианской Европе с ее наружной благопристойностью, кажущейся устойчивостью религиозных верований, Ницше заявил, что «Бог умер», и вера не является действительной движущей силой и принципом поведения людей. «Смерть Бога» знаменовала собой не только умирание традиционной религии, но главное — гибель безусловных ценностей традиционных жизни и культуры. Ведь Бог воплощал в себе абсолютные Истину, Добро и Красоту, вообще ценности духа. Ницше, констатировав это, не призывал к спасению, сохранению ценностей, ибо умирающее должно умереть. По мнению Ницше, ценности в том их виде и значении, которые они приняли в ходе развития христианской культуры, нужно отвергнуть, низринуть. Ницше выступил с острой критикой фальшивой, лицемерной христианско-буржуазной морали, против пошлости жизни европейского общества (с расчетом, корыстью, вещными мелочными интересами). В качестве новых идеалов и ценностей немецкий мыслитель выдвигал воля к власти, идею сверхчеловека, настоящее серьезное искусство; это выглядело очень поэтичным, было слишком многозначным и не могло стать реализуемым. Сама форма, в которую обрекал свои идеи Ницше (по сути художественная) допускала разнообразие трактовок смыслов высказанного. Оценки Ницше поэтому колебались от признания его то бунтарем-революционером, то чуть ли не религиозным пророком, и вплоть до третирования философа, как идеолога фашизма. Ницше конечно не ответственен ни за революцию, ни за фашизм, который пытался использовать его наследие. Этот поэт-философ раньше других разглядел признаки грозящих человечеству духовных тупиков и катастроф и сумел привлечь внимание к болезненным проблемам бытия цивилизации и культуры. По-другому о том же «кричали» теоретики марксизма и некоторые другие мыслители. Все они пытались вновь и вновь осмыслить будущее, перспективы человеческой свободы, человечества. Еще в конце XVIII в. Шиллер в стихотворении «Вселенские мудрецы» иронизировал над попытками философов до конца понять законы, управляющие миром. Стихотворение заканчивалось тем, что до тех пор, пока философия не сможет управлять миром, им будут управлять голод и любовь. Марксизм, очевидно, исходил из того, что миром правит голод, и стремился показать, как преодолеть эту роковую зависимость людей, изначально извратившую всю их историю. Предлагалось идти путем дальнейшего развития производства на основе радикальных социальных и экономических преобразований. Революция в России позже стала грандиозным (и провалившимся) «экспериментом» по воплощению этой идеи. Но уже в конце XIX в. идея эта выглядела не только и не столько утопичной, сколько в принципе неверной, ибо на первое место среди ценностей жизни выдвигалась сытость. В 1883 г. русский поэт С. Я. Надсон писал:

«Нет, я больше не верую в ваш идеал И вперед я гляжу равнодушно.

Если б мир ваших грез наконец и настал, —

Мне б в нем было мучительно душно:

Сколько праведной крови погибших бойцов,

Сколько светлых созданий искусства,

Сколько подвигов мысли, и мук, и трудов,

И итог этих трудных рабочих веков —

Пир животного сытого чувства!

Жалкий, пошлый итог! Каждый честный боец Не отдаст за него свой терновый венец…»[1]

Ницше в этом же году закончил книгу «Так говорил Заратустра». И в этом же году русский революционер Г. В. Плеханов создал марксистскую группу «Освобождение труда», начавшую пропаганду идей марксизма в России. Марксизм в его российском варианте оказался вполне рациональным и трезвым опровержением буржуазного рационализма. Человек рассматривался как социальное существо, находящее свое счастье в борьбе за лучшее будущее всего человечества, обеспечиваемое полным удовлетворением потребностей каждого члена общества (прежде всего — материальных!). Преодолевая при этом угрозу голода, разобщающую их, люди должны были обрести и свободное время, и условия для своего духовного развития. Вопрос, однако, в действительности состоял в том, — каким образом духовно неразвитые в массе своей люди смогут прийти к этому «царству божьему» на земле без массового насилия, уничтожения друг друга. Российский эксперимент показал, что насилия в ходе достижения целей революции более, чем достаточно, а достижение благородных целей — все время отодвигается на потом. Кроме того, выяснилось, хотя и не сразу, что сама по себе сытость, даже всеобщая, достигается быстрее на буржуазном, капиталистическом пути развития. (Уровень жизни в Швеции, например, во второй половине XX в. позволяет говорить о всеобщей сытости. Да и США, после преодоления кризиса 1929 г., не сразу, но достигли положения, при котором население сыто, даже безработные.)

Человек оказывался гораздо более сложным существом, чем это представлялось веками. В конце XIX в. недаром начали интересоваться не только внешними условиями бытия человека, внешними его действиями, но и их мотивами, внутренними основаниями. Начала развиваться психология: с одной стороны, в стремлении к новому развитию — в качестве рационально, экспериментально обоснованной науки о психике человека (например, И. М. Сеченов, И. П. Павлов в России); с другой — в попытке прорыва к глубинам психики, в связи с открытием сферы бессознательного и ее значения, прорыва, начатого Фрейдом. Любопытно, что если вспомнить шиллеровскую мысль о голоде и любви, правящих миром, то Фрейд, в отличие от Маркса, сделал акцент на последнем, обратив особое внимание на роль в жизни человека и общества сексуальных влечений. И хотя роль именно этих влечений была им явно преувеличена, важным стало то, что Фрейд привлек внимание к тому, откровенные размышления о чем считались, по меньшей мере, неприличными. Это произвело на европейскую общественность действие не менее ошеломляющее, чем идея переоценки ценностей Ницше, — действие, повлиявшее на характер культуры XX в. в целом ряде отношений.

Искусство конца XIX в., идеи Маркса, Ницше, Фрейда и ряда других мыслителей, — все это, вместе и порознь, выражало, что культура, по крайней мере европейская, входила в XX в. с явным ощущением своего предгрозового или предкризисного состояния. Культура в конце XIX и начале XX в. стала осознаваться в ее противопоставленности движению цивилизации, катящейся к пропасти.