Маркевич перелом читать
Ïåðåëîìú. Ïðàâäèâàÿ èñòîð³ÿ. Á. Ì. Ìàðêåâè÷à. Âú äâóõú êíèãàõú, ÷åòûðåõú ÷àñòÿõú. Ñïá. Èçäàí³å êíèæíàãî ìàãàçèíà Íîâàãî Âðåìåíè.
Ñóùåñòâóþòú ïèñàòåëè, êîòîðûå ñ÷èòàþòú âîçìîæíûìú èçîáðàæàòü æèçíü, çàðàíѣå îïðåäѣëÿÿ ñåáѣ òîòú óãîëú çðѣí³ÿ, ïîäú êîòîðûìú äîëæíà ïðåäñòàâèòüñÿ ýòà âûìûøëåííàÿ æèçíü ÷èòàòåëþ. Îáû÷íî çà ýòèìú óãëîìú ñêðûâàåòñÿ òàéíîå æåëàí³å àâòîðà — ïîó÷èòü, íàñòàâèòü… Íî ìîæåòú ëè ïîó÷àòü ÷åìó-íèáóäü èñêàæåí³å, êàððèêàòóðà? Íѣêîòîðûå ïèñàòåëè äóìàþòú, ÷òî ìîæåòú.
Âú òàêèìú ïðèíàäëåæèòú è ã. Ìàðêåâè÷ú. Îíú èñêàæàåòú æèçíü, ñîáûò³ÿ, ëèöà, è âñå ñú áëàãîíàìѣðåííîþ öѣëüþ — ïîó÷èòü, èñïðàâèòü.
Âñÿ ýòà äâóõòîìíàÿ ïàðîä³ÿ îçàãëàâëåíà — “Ïåðåëîìú”. Ïðàâäèâàÿ èñòîð10;ÿ ñîçäàíà âú íàçèäàí³å äëÿ ñîâðåìåííûõú ãîðÿ÷èõú óìîâú è ãîëîâú. Âçÿòî âðåìÿ äî îñâîáîæäåí³ÿ êðåñòüÿíú è òîò÷àñú ïîñëѣ îñâîáîæäåí³ÿ. Ðàçóìѣåòñÿ, âñåíåïðåìѣííî óïîìèíàåòñÿ î Ãåðöåíѣ, îáú åãî Êîëîêîëѣ. Òîëüêî êàêú óïîìèíàåòñÿ?… Êàêîþ ãðÿçüþ çàáðàñûâàåòñÿ ïîêîéíèêú, áåçñèëüíûé òåïåðü, ÷òîáú îòâѣòèòü íà âçâîäèìûÿ íà íåãî êëåâåòû!… Ã. Ìàðêåâè÷ú äàåòú âú ñîòðóäíèêè Ãåðöåíó, êàêú ðåäàêòîðó Êîëîêîëà, êàêèõú-òî ïðîéäîõú, æóëèêîâú, “õîäàòàåâú ïî äѣëàìú”. Îäèíú èçú òàêèõú “õîäàòàåâú” æèëú íà Äðà÷åâêѣ è âú åãî êîìíàòѣ ìîæíî áûëî âèäѣòü íóìåðà Ñîâðåìåííèêà è Êîëîêîëà, ãîâîðèòú àâòîðú. Îíú æå, ýòîòú õîäàòàé, îáèðàåòú ñâîþ ëþáîâíèöó èçú ïðîñòûõú, îáìàíîìú âûòÿãèâàåòú ó íåÿ äåíüãè, êîòîðûÿ ïîòîìú îòêàçûâàåòñÿ îòäàòü, è îíú æå, ýòîòú õîäàòàé, ñîñòîèòú êîððåñïîíäåíòîìú Êîëîêîëà!… Ìîæíî ëè ïðåäñòàâèòü ñåáѣ åùå áîëѣå áåçöåðåìîííîå îòíîøåí³å êú ïóáëèêѣ?!
È ÷åãî çäѣñü íå ïðèïèñûâàåòú ã. Ìàðêåâè÷ú Ãåðöåíó, ñîâåðøåííî, ïîâèäèìîìó, çàáûâàÿ, ÷òî èñêàæåí³å èñòèíû ìåíüøå âñåãî ïðîùàåòñÿ áåëëåòðèñòó, è ïðèòîìú åùå èñêàæåí³å ñú ïðåäâçÿòîþ öѣëüþ… Îíú çàáûâàåòú, ÷òî ýòî ìîæåòú çàñòàâèòü ÷èòàòåëÿ îòøâûðíóòü åãî ðîìàíú, ïðåæäå ÷ѣìú îíú áóäåòú äî÷òåíú äî êîíöà, åñëèáû äàæå îíú è îòëè÷àëñÿ âñѣìè ïðî÷èìè äîñòîèíñòâàìè, êîòîðûõú âú äàííîìú ñëó÷àѣ âú íåìú íѣòú… Íî îáûêíîâåííî òàê³å ïèñàòåëè, êàêú ã. Ìàðêåâè÷ú, ìîãóòú ñîçíàâàòü òîëüêî îäíî: “íàäî ïåðåòü”, íåñìîòðÿ íà òî, ÷òî “ïåðåòü” ïðèäåòñÿ êàêú ðàçú ëáîìú âú ñòѣíó. Íó, è ðàçóìѣåòñÿ, âú ðåçóëüòàòѣ îñòàíåòñÿ òîëüêî øèøêà íà ñîáñòâåííîìú ñâîåìú ëáó…
Ìû íå áóäåìú âõîäèòü âú ðàçáîðú èçîáðàæàåìîé àâòîðîìú æèçíè, òàêú êàêú îíà âñÿ ïî ñâîåìó èñêàæåí³þ äѣéñòâèòåëüíîñòè ñòîèòú íèæå âñÿêîé êðèòèêè. Àâòîðú ñàìú êàêú áû ïðåä÷óâñòâîâàëú, ÷òî ó ÷èòàòåëÿ ñú ïåðâûõú æå ñòðàíèöú ïîÿâèòñÿ ñîçíàí³å ôàëüøè, è âîòú îíú íà îáåðòêѣ åùå ïðåäóïðåæäàåòú, ÷òî ðàçñêàçûâàåòú “ïðàâäèâóþ èñòîð³þ”. êú ÷åìó òàêàÿ ïðåäóïðåäèòåëüíîñòü? Ïðàâäèâàÿ èñòîð³ÿ áóäåòú íåñîìíѣííî ïðèíÿòà çà ïðàâäó ñàìà ïî ñåáѣ, áåçú ïðåäóïðåæäåí³é è êîììåíòàð³é. Ïðàâäó âîâñå íå òàêú ëåãêî ïðèíÿòü çà ëîæü, ðàâíî êàêú è ïðåäíàìѣðåííîå èñêàæåí³å ïðàâäû, íåñìîòðÿ íà âñѣ ïîñòîðîíí³ÿ óâѣðåí³ÿ, ïðèíÿòü çà ïðàâäó…
×èòàòåëþ ìîæåòú ïîêàçàòüñÿ ñòðàííûìú, êú ÷åìó ðåöåíçåíòú îñòàíàâëèâàåòñÿ íà òàêîìú ðîìàíѣ, êàêú “Ïåðåëîìú” ã. Ìàðêåâè÷à, åñëè ðîìàíú ïî ñâîåìó èñêàæåí³þ æèçíè ñòîèòú íèæå âñÿêîé êðèòèêè… Íà ýòî ìû âîòú ÷òî îòâѣòèìú. Ã. Ìàðêåâè÷ú ïèøåòú ðîìàíû áîëüø³å, äëèííûå, âú êîòîðûõú åñòü è ëþáîâü, è ñâàäüáà, è èçìѣíà, è ñòðàäàí³ÿ, åñòü è æåíùèíû äîáðîäѣòåëüíûÿ, ÷óòü íå àíãåëû, åñòü è êðàñàâèöû-êîøå÷êè, ïðåäíàçíà÷åííûÿ äëÿ ñâîáîäíîé ëþáâè, etc. etc.,– åñòü âñå, ÷ѣìú çàíÿòü ïðàçäíàãî, ñêó÷àþùàãî ÷èòàòåëÿ. Íà òàê³å ðîìàíû ïðè áѣäíîñòè íàøåé ñîâðåìåííîé áåëëåòðèñòèêè ñïðîñú áîëüøîé,– ÷èòàòåëåé íàõîäèòñÿ èíîãî. Íå äàðîìú æå ã. Ìàðêåâè÷ú íàçíà÷èëú çà ñâîé “Ïåðåëîìú” òàêóþ íåâîçìîæíóþ öѣíó — 6 ðóáëåé: ÿñíî, ÷òî îíú ïîíèìàåòú “ñâîé ìîìåíòú”.
Âîòú âú ñèëó “ýòîãî ìîìåíòà” ìû è îñòàíîâèëèñü íà íåâîçìîæíîìú ðîìàíѣ ã. Ìàðêåâè÷à. Íàñêîëüêî îíú íåâîçìîæåíú, ïóñòü ïîñìîòðèòú ñàìú ÷èòàòåëü áåçú íàøèõú êîììåíòàð³é, ïóñòü ïðîáѣæèòú ëþáóþ èçú ñöåíú, íàïîëíÿþùèõú ðîìàíú. Âîòú ñöåíà âñòðѣ÷è Òðîåðóêîâà ñú îäíèìú èçú ðåâîëþö³îíåðîâú, Èðèíàðõîìú Îâöûíûìú.
“– Ïîòðóäèòåñü ñîéòè!– ïðîãîâîðèëú ãëóõèìú, ñäåðæàííûìú ãîëîñîìú Òðîåðóêîâú, âïåðÿÿ ãëàçà âú Èðèíàðõà.
— Ýòî ÷òî çíà÷èòú?– âîñêëèêíóëú, õðàáðÿñü, òîòú, ñú øèðîêî ðàñêðûâøèìèñÿ ãëàçàìè.
— Ïîæàëóéòå ñþäà!– ïîâòîðèëú Áîðèñú Âàñèëüåâè÷ú, è âú ýòèõú äâóõú ñëîâàõú çàçâó÷àëà íîòà òàêîé æåëѣçíîé ðѣøèìîñòè, ÷òî Îâöûíú ïî÷óâñòâîâàëú ñåáÿ ñðàçó áåçâëàñòíûìú ïðîòèâèòüñÿ åé…
Èðèíàðõú ñîñêî÷èëú ñú òåëѣæêè, âñå òàêæå äåðæà ñâîþ ïàëêó îáѣèìè ðóêàìè.
— Íó-ñú, ÷òî âàìú óãîäíî?– óðîíèëú îíú, âñå øèðå è øèðå ðàñêðûâàÿ çðà÷êè: “ÿ, ìîëú, áðàòú, òåáÿ íå áîþñü!…”
Òðîåðóêîâú ñïðûãíóëú ñú ëîøàäè.
— Ïîäåðæè,– ñêàçàëú îíú, êèäàÿ ïîâîäüÿ íà ðóêè âñå òóòú æå ñòîÿâøàãî ìóæè÷êà, è îòîøåëú øàãîâú íà äåñÿòü âú ñòîðîíó, ïðèãëàøàÿ êèâêîìú Îâöûíà èäòè çà íèìú.
Òîòú, ìàõàÿ ñâîèìú îðóä³åìú, ïîïëåëñÿ çà íèìú… Òðîåðóêîâú îñòàíîâèëñÿ, îáåðíóëñÿ íà íåãî è, âûòàùèâú åãî ïèñüìî èçú êàðìàíà, ïðîòÿíóëú åãî ïðÿìî åìó ïîäú ãëàçà.
— Ýòî âû ïèñàëè?
— À õîòü áû è ÿ!…
— Ïîíèìàëè âû, ÷òî ïèñàëè?…
— Çíà÷èòú ïîíèìàëú, êîãäà ïèñàëú.
— ×òî âû ïîíèìàëè?…
— À ïîíèìàëú, ÷òî ñëѣäóåòú,– îòâѣòèëú îíú,– è ÷òî ñàìè âû ëó÷øå ìåíÿ çíàå….
Îíú íå óñïѣëú äîãîâîðèòü. Òðîåðóêîâú óõâàòèëñÿ çà âèñѣâøóþ ó íåãî íà ðóêѣ ïëåòü è ñúѣçäèëú åþ ñú ðàçìàõà ðàçú è äâà ïî íàãëî õèõèêàâøåìó åãî ëèöó…
Æ-ææè! ñëîâíî ýõîìú (?) óäàðó âçâèçãíóëú íåóäåðæèìî ñòîÿâø³é ïîäëѣ ñú ëîøàäüþ êîñàðü…
Èðèíàðõú âûðîíèëú ïàëêó èçú ðóêú è ñõâàòèëñÿ èìè çà èñïîëîñàííûÿ ñâîè ùåêè…” (ò. II, ñòð. 160–161).
Òðîåðóêîâú óñïѣëú óѣõàòü, à Èðèíàðõú êàêú âñå è ñòîÿëú, áåçìîëâíî ïðèíÿâøè óäàðû ïëåòüþ,– õîòü áû ñëîâî êàêîå ïðîìîëâèëú. Âîòú êàêîâû áûëè ðåâîëþö³îíåðû 60 ãîäîâú!
Íî åñëè âçÿòü è êàðòèíû áîëѣå çíàêîìîé àâòîðó æèçíè, íàïðèìѣðú, ðàçãîâîðú âú ëàêåéñêîé, òî è òóòú”âûõîäèòú ÷îðòú çíàåòú ÷òî — íå ðàçãîâîðú, à êàêîå-òî êðèâëÿíüå,– íå æèçíü, à êàððèêàòóðà íà æèçíü… Îäíèìú ñëîâîìú, âûõîäèòú êàêîå-òî ïðåäñòàâëåí³å, êîòîðûìú àâòîðú õî÷åòú ïîòѣøèòü ÷èòàòåëÿ. È ïîòîìó ÷èòàòåëü ÷óòü íå íà êàæäîìú ñëîâѣ ÷óâñòâóåòú, ÷òî àâòîðú ïåðåäú íèìú ëîìàåòñÿ, ïðåäñòàâëÿåòú. Òàêîå ÷óâñòâî èñïûòûâàåòú îíú âî âñå ïðîäîëæåí³å ðîìàíà, êàêú ïðè èçîáðàæåí³è ïðèñëóãè, ìóæèêîâú, òàêú îäèíàêîâî è âûñøàãî îáùåñòâà, è ðåâîëþö³îíåðîâú.
Ëîìàíüå, ïðåäíàìѣðåííîå ïðåäñòàâëåíüå, ñú öѣëüþ ïîó÷èòü, îòâðàòèòü, ïðåäóïðåäèòü — âîòú ñóòü è çàäà÷à “Ïåðåëîìà”.
Ê.
“Ðóññêàÿ Ìûñëü”, No 9, 1882
Источник
Константин Николаевич Леонтьев
(Москов. Ведом. 1882 годa.)
Этот последний роман г. Маркевича (только что изданный отдельно и очень красиво г. Сувориным) есть ни что иное как продолжение другого прекрасного произведения его – Четверть века тому назад.
Почитатель таланта г. Маркевича (таланта в одно и то же время столь изящного и столь сильного) с радостию встречает в Переломе прежних знакомых своих: красавицу и умную авантюристку Ольгу Ранцеву, ее простого и благородного мужа; отвратительную и вместе с тем крайне забавную княгиню Аглаю Шастунову (мать идеальной Лины, умершей в первом романе); ее неизменного Зяблина; Ашанин, привлекательный, красивый и добрый московский Дон Жуан, тоже является здесь, хотя и на десять лет позднее, но почти всё тем же. Юношу Славянофила Гундурова, сосланного в первом романе, по проискам графа Анисьева, в Переломе мы видим деятельным членом коммиссии по крестьянскому вопросу. Политическая роль его похожа на ту, которую играл Юрий Федорович Самарин в деле освобождения крестьян.
В новом романе мы, между прочим, присутствуем при весьма печальной кончине отца г-жи Ранцевой, исправника старого стиля, эстетика и взяточника, Елпидифора Мартыновича Акулина, и знакомимся с исправником новой либеральной формации – Факирским (в романе Четверть века он был, кажется, мечтательным студентом). – Красивый „преторианец“ Анисьев теперь уже достиг высших должностей…
Сверх всех этих прежних знакомых наших, до конца очень верно выдержанных автором, мы здесь встречаем много новых лиц, отчасти очень умно задуманных и художественно изображенных, отчасти же чуть-чуть не прямо списанных с весьма известных особ. Из числа лиц новых и вымышленных особенно замечательны: Троекуров, кавказский молодой герой, богач, истый барин русский, патриот и отличный мировой посредник; влюбленная в него энергическая и оригинальная княжна Кира Кубенская и пожилой придворный, граф Наташанцев, поклонник Ольги Ранцевой.
К числу же почти портретов, как говорят, надо отнести государственных деятелей: графа Вилина, блистательного VIавлинова, Ягина и отчасти даже знакомого нам еще из „25 лет тому назад“– графа Анисьева. Потом – художников (уж не литераторов ли?): ядовитого и остроумного Топыгина, пустого болтуна Гаврилкина и Самурова, „старого монархиста, сочувствующего нигилистам“, даровитого и тонкого, но, по безхарактерности, желающего и в „легальности“ пребыть, и угодить либеральному сброду, всем стремлениям которого он сочувствует…
За сходство ненадежного „художника“ Самурова и непоколебимого, угрюмого графа Вилина, с их действительными оригиналами, пишущий эти строки может ручаться, так как ему пришлось видеть и знать несколько и того, и другого: и тяжелого, строгого государственного мужа, и того „русского Мессонье“, которого имел в виду г. Маркевич, – весьма симпатичного и весьма ненадежного…
Всё это в высшей степени любопытно и занимательно. Прочтя первые главы Перелома, оторваться уже нет возможности. Автор приковывает вас к своей книге, и первое впечатление, особенно при непрерывном чтении отдельного издания, таково, что критиковать „рационально“ нет ни малейшей охоты, а является одно желание воскликнуть: „Прекрасно! Прекрасно! и, подумав, прибавить еще:
– Нет, не оскудела еще Русская земля литературными силами!
Уже потом, позднее, являются какие-то поползновения на более внимательную критику.
Например, если сравнивать г. Маркевича с самим собою, то можно найти, что Перелом выше всех прежних его сочинений, за исключением Четверти века назад… Роман Четверть века написан с необычайною теплотой, удивительною искренностью и правдой поэзии. Если у графа Льва Толстого в „Анне Карениной“ нас поражает особенного рода удивительный, безпристрастный, почти научный по своей истине и тонкости психический анализ самых разнообразных оттенков, за то у г. Маркевича мы найдем больше лиризма и движения, больше любви к изображаемой действительности.
В Переломе, пожалуй, движения драматического еще больше, чем в Четверти века, но теплоты и живописной поэзии гораздо меньше.
Чему это приписать, не знаю: тому ли, что автор время, изображаемое в Четверти века, любит гораздо больше, чем шестидесятые года; тому ли, что и в самом деле то время было лучше (в эстетическом, по крайней мере, отношении); или, наконец, просто самому сюжету и месту действия. (Подмосковное княжеское имение 50-х годов…) Не знаю!
Впрочем, и в Переломе есть страницы полные чувства и глубокого драматизма: таковы сцены смерти Ольги Ранцевой и сцена прощанья севастопольского героя с несчастным мальчиком-сыном, которого совратил гнусный Овцын в нигилизм.
Роман этот, сверх того, имеет и достоинство историческое. Автор близко знаком с жизнью высшего Петербургского круга, и многие действительные и драматические черты той эпохи, которая на этот раз избрана г. Маркевичем, будут, благодаря его блестящему произведению, сохранены для потомства…
О нигилисте Овцыне мы умалчиваем. Он здесь очень кстати; он даже необходим. Но этого рода молодые русские люди до того в действительности грубы и как-тο
мерзостно–несложны, что их изображать в романах довольно верно стало так же легко, как изображать карандашом и красками какого-нибудь пьяного, старого пролетария, с красным носом и в лохмотьях, выходящего из кабака.
У Овцыных есть только одно подобие качества – это их смелость. Но ведь и урод Ферсит (презрительный Терзит, по выражению Жуковского) был довольно смел, грубил даже царям и т.п.; но это не мешает ему казаться рядом с Ахиллом и Диомедом столь же гадким, сколько кажется нам противным революционер Иринарх рядом с Троекуровым, Ашаниным, Гундуровым и со столькими порядочными людьми, изображаемыми г. Маркевичем в его превосходных произведениях.
Источник: Восток, Россия и славянство : сборник статей К. Леонтьева. – Москва : Типо-литография И. Н. Кушнерева и К°, 1885-1886. Т. 1. – 1885. – [6], II, 312 с.
Комментарии для сайта Cackle
Источник
Маркевич, Болеслав Михайлович — романист (1822–1884). Происходил из польской семьи; детство провел в имении отца в Волынской губернии. Получив под руководством француза-гувернера тщательное литературное образование, Маркевич поступил в одесский Ришельевский лицей, где окончил курс на юридическом отделении. Службу начал в министерстве государственных имуществ; в 1848-53 годах был чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе, затем служил в государственной канцелярии и министерстве внутренних дел; в 1866 г. перешел в министерство народного просвещения чиновником особых поручений; позднее был членом совета министра. Занимательный рассказчик, прекрасный декламатор, устроитель домашних спектаклей и пикников, типичный “чиновник особых поручений” на все руки, Маркевич был принят в аристократических сферах. В 1875 г. карьере его был положен неожиданный конец; его в 24 часа уволили от службы. Выяснилось, что он получил 5 тысяч рублей за то, что “содействовал” отобранию “Санкт-Петербургского Ведомства” от В.Ф. Корша и передаче их в другие руки. Увольнение его произвело большую сенсацию, особенно в виду того, что за несколько месяцев до того Маркевич, всегда говоривший в своих произведениях об “утрате идеалов”, “чистом искусстве”, “мерзостном материализме” и т. д., поместил корреспонденцию в “Московских Ведомостях”, где всех либеральных журналистов обозвал “разбойниками пера и мошенниками печати”. Поработав некоторое время в “Голосе”, где писал воскресные фельетоны под псевдонимом “Волна”, Маркевич стал усердным поставщиком романов и повестей для “Русского Вестника”, где напечатал обширную “трилогию”: “Четверть века назад” (1878), “Перелом” (1880) и “Бездна” (1883 — 84; неокончена). В “Московских Ведомостях” он помещал корреспонденции (за подписью “Иногородный обыватель”), в которых давал полную волю своему озлоблению против петербургской журналистики и ее любимцев. Одна из них, в которой он, после оваций, выпавших на долю Тургенева в 1879 г., обвинял великого романиста в “кувыркании” перед молодежью, послужила предметом шумного литературного инцидента. При всей своей кротости, Тургенев не выдержал и ответил письмом к редактору “Вестника Европы” (“Сочинения”, том Х), которое заканчивалось такой характеристикой “Иногороднего обывателя”: “И как подумаешь, из чьих уст исходят эти клеветы, эти обвинения!? Из уст человека, с младых ногтей заслужившего репутацию виртуоза в деле низкопоклонства и “кувыркания”, сперва добровольного, а наконец даже невольного! Правда — ему ни терять, ни бояться нечего: его имя стало нарицательным именем, и он не из числа людей, которых дозволительно потребовать к ответу”. Вскоре после смерти Маркевича было издано собрание его сочинений (Санкт-Петербург, 1885; 2-е издание, Москва, 1911). Значительнейшая их часть написана в 70-х годах, после того как шум, поднятый “Мариной из Алаго Рога” (1873), побудил Маркевича обратить внимание на свои беллетристические способности. В 1880-х годах имела некоторый сценический успех драма “Чад жизни” (или “Ольга Ранцева”), выкроенная из “Перелома”. Художественное дарование Маркевича само по себе не принадлежит к числу крупных. Те из его сочинений, где нет острой приправы тенденциознейшего освещения общественной жизни 60-х и 70-х годов, совершенно затерялись в массе журнального балласта, а в тех произведениях, которые читались в силу посторонних искусству соображений, все чисто художественное, за немногими исключениями (таков, например, тип интриганки Ольги Ранцевой в “Переломе”), довольно ординарно. Воюя с движением 60-х годов, извратившим “чистое искусство” введением “тенденции”, Маркевич, однако, очень хорошо понял, какие преимущества дает тенденциозность писателю, неспособному обратить на себя внимание непосредственно-художественными достоинствами. Маркевич — самый тенденциозный писатель из всей “плеяды” “Русский Вестник”, избравшей своей специальностью дискредитирование русского либерализма. По определению автора наиболее обстоятельной статьи о Маркевиче, К.К. Арсеньева, он обратил роман в “орудие регресса”. Все, что проповедовалось в передовых статьях “Московских Ведомостей”, находило эхо в произведениях Маркевича, причем он пускал в ход средство, недоступное публицисту — извращенное и порой прямо пасквильное изображение нелюбезных издателю “Московских Ведомостей” лиц. Это сообщало произведениям Маркевича пикантность и давало ему читателей. Под прозрачными псевдонимами он выводил крупных государственных людей, и средняя публика, всегда интересующаяся интимной жизнью высокопоставленных лиц, набрасывалась на сенсационные разоблачения Маркевича с тем же жаром, с каким публика немецкая читает Грегора Самарова и других авторов, пишущих романы на сюжеты из “современной истории”. Если верить его трилогии, столь мало оправдывающей свое заглавие: “правдивая история”, государственная измена охватила в 60-х и 70-х годах не только общество, но и высшие сферы правительственной власти, не исключая министров и членов государственного совета. Прокуроры и жандармы не преследуют, а покровительствуют крамоле, исправники — друзья пропагандистов и т. п. Прогрессивная молодежь — собрание жалких трусов, невежд и глупцов, для которых, по убеждению положительного лица трилогии проповедника “сильной власти” Троекурова — есть только один путь вразумления: нагайка. — Ср. К.К. Арсеньев “Критические этюды” (часть II); “Русский Вестник” (1886, № 3 и 4). С. Венгеров.
Марина изъ Алаго-Рога
Современная быль [1]
(Посвящается графинѣ Соф. Андр. Толстой)
I
Въ большой осьмиугольной залѣ, освѣщенной круглыми, en oeil de boeuf, только-то начисто вымытыми окнами, стояла, наклонясь надъ длиннымъ дубовымъ столомъ, занимавшимъ всю средину покоя, красивая, статная дѣвушка. Разбиваясь о широкіе переплеты оконъ, багровые лучи заката играли причудливыми бликами въ складкахъ широкихъ, узорно расшитыхъ рукавовъ ея бѣлой, украинской рубахи, скользили по ея смуглой, полной шеѣ, и, словно нить расплавленнаго золота, вились по лоснящимся изгибамъ темной, небрежно свитой въ переплетъ, съ пунцовою лентой, длинной и тяжелой косы, которую дѣвушка нетерпѣливымъ движеніемъ руки только-что перекинула себѣ со спины на грудь. Она стояла повернувшись отъ солнца и, упираясь обѣими ладонями о столъ, провѣряла глазами по лежавшему предъ ней каталогу длинный рядъ томовъ дорогихъ, преимущественно англійскихъ изданій, сейчасъ разобранныхъ и уставленныхъ ею въ порядкѣ. То были недавно прибывшія книги, какъ можно было заключить по большому деревянному ящику, стоявшему тутъ же на свѣже-навощенномъ паркетѣ, и по цѣлому вороху разорванныхъ листовъ нѣмецкихъ газетъ, въ которыя онѣ были тамъ обернуты. Дѣвушка полугромко читала ихъ названія, произнося англійскія слова какъ французскія, и при этомъ догадливо сжимала свои густыя брови, сознавая чутьемъ, что произноситъ не такъ…
— History of Greece, by George Groot esq., читала она, — двѣнадцать томовъ. Всѣ. Pauperism, its causes and remedias prof… то-есть профессоръ, значитъ Fawcet. Одна толстая книга. Тутъ. Dissertations and discussios… J. S. Mill… Ахъ, это вѣрно сочиненія знаменитаго Милля! съ какою-то ребяческою радостью воскликнула она.
— Что, готово? раздался за нею хриплый, но громкій голосъ, и, мягко вступая по протянутой изъ сосѣдней комнаты холстяной дорожкѣ, вошелъ въ залу плотный, рослый и лысый какъ колѣно мужчина лѣтъ пятидесяти, во фракѣ и лѣтнемъ желтоватаго колера платкѣ на шеѣ. Это былъ Іосифъ Козьмичъ Самойленко, глинскій землевладѣлецъ и главноуправляющій малорусскими имѣніями графа Владиміра Алексѣевича Завалевскаго, котораго съ минуты на минуту ожидали въ Аломъ-Рогу, мѣстѣ настоящаго нашего разсказа.
— Вотъ вы мнѣ никогда не хотѣли нанять англійскаго учителя, молвила вмѣсто отвѣта дѣвушка, не оборачиваясь и перелистывая взятый ею со стола томъ Милля, — изъ десяти фразъ девять не понимаешь… срамъ просто!…
— А ну тебя съ англійскимъ учителемъ! гнѣвно кашлянулъ Іосифъ Козьмичъ. — Спрашиваю: убирать это можно?
Онъ толкнулъ ногой въ пустой ящикъ.
— Можете, все также не отрывая глазъ отъ книгъ отвѣчала она.
Іосифъ Козьмичъ захлопалъ въ ладоши. Двое чисто одѣтыхъ, но довольно растрепанныхъ слугъ выбѣжали изъ передней.
— Тащите вонъ… Да не такъ, стой! Эка порода-то сиволапая! На руки подымай, дурачье! Вамъ вѣдь, ерепеи вы вислоухіе, что мазаный полъ, что паркетъ тысячный — одинъ чортъ!… суетился и ругался господинъ Самойленко.
— Грубо и несовременно! громко замѣтила дѣвушка, приподымая плечи, между тѣмъ какъ “вислоухіе ерепеи”, нескладно переплетая ноги и тѣсно прижимаясь боками къ сторонкамъ тяжелаго ящика, выносили его изъ залы.
— Такъ я и посмотрю на твою современность! отгрызся Іосифъ Козьмичъ, медленно шагая за ними и не покидая ящика озабоченнымъ взглядомъ.
— Ceschichte der neuen Philosophie von Cuno Ficher, продолжала читать дѣвушка, слѣдя за числомъ книгъ по каталогу. — Есть. Parerga und Parallelipomena, von Arthur Schopenhauer, два тома. Тутъ. History of civilization in England by Thomas Buckle. Она прочла “Бюкль” — и вдругъ догадалась. — Ахъ, Боже мой, да это Бокль! Бокль въ оригиналѣ! повторила она съ торжествомъ, и на ея крупныхъ и какъ спѣлая вишня алыхъ губахъ сложилась мгновенно полуудивленная, полупрезрительная улыбка. Въ ея понятіяхъ Бокль былъ такая современная и передовая книга, — сама она впрочемъ никогда не могла осилить “эту книгу,”- что она никакъ не могла себѣ ее представить въ рукахъ заскорузлаго аристократа и капиталиста, какимъ несомнѣнно долженъ былъ быть этотъ противный графъ, у котораго въ одномъ ихъ уѣздѣ тридцать тысячъ десятинъ земли и три каменные дворца, какъ говорятъ въ ихъ Сѣверской сторонѣ крестьяне… А между тѣмъ нельзя было усомниться, что “этотъ Бокль” принадлежалъ тому самому графу: она сама вытащила эти два толстые тома вмѣстѣ съ другими изъ ящика и, какъ Пушкина Татьяна, могла даже замѣтить на поляхъ ихъ “слѣды его карандаша”… Она еще разъ дернула плечомъ и равнодушно зѣвнула…
— Что же, онѣ тутъ лежать останутся, или на полки ихъ уставить? спросилъ, возвращаясь изъ передней, Іосифъ Козьмичъ, указывая на книги толстымъ перстомъ, на которомъ блестѣлъ огромный сердоликовый перстень съ вырѣзаннымъ на немъ гербомъ древняго рода Самойленковъ. — Какъ по-вашему современнѣе, Марина Осиповна? примолвилъ онъ, уже подсмѣиваясь.
— Какъ хотите… Вотъ здѣсь свободно, отвѣчала она, обводя глазами залу, всѣ простѣнки которой заняты были полками огромной старой библіотеки Завалевскихъ, и останавливая ихъ на одномъ пустомъ мѣстѣ. — Только, если уставлять, — позовите кого-нибудь: я свое дѣло сдѣлала и устала ужасно…
— А пусть себѣ на столѣ останутся, рѣшилъ Іосифъ Козьмичъ, — самъ пріѣдетъ, куда захочетъ, туда и ткнетъ… Только что-жь его нѣтъ до сихъ поръ? — Главноуправляющій вынулъ часы. — Поѣздъ приходитъ четвертаго въ половинѣ, а теперича восьмой въ началѣ; неужто-жь имъ 25 верстъ нужно тащиться четыре часа? Собственныхъ своихъ саврасыхъ подъ него послалъ съ Лаврентьемъ… Человѣкъ непьющій… Развѣ самъ не пріѣхалъ, а заставилъ меня даромъ во фракъ нарядиться? Отъ такого шелопута и этого неуваженія, пожалуй, ожидать можно! фыркнулъ въ заключеніе господинъ Самойленко, надменно выпучивая впередъ животъ свой.
— Откудова писалъ онъ, что пріѣдетъ? спросила Марина.
— Изъ Санктъ-Петербурга, и въ письмѣ акуратно обозначилъ день и часъ…
— Такъ онъ въ Петербургѣ теперь живетъ? перебила его дѣвушка.
— А кто его знаетъ! Предпослѣднее письмо изъ Лондона было… А предъ тѣмъ годъ ровно не писалъ ничего. А въ позапрошломъ годѣ изъ Америки получилъ я отъ него цыдулку: выслать ему двѣнадцать тысячъ въ Парижъ.
— Онъ и въ Америкѣ былъ? воскликнула дѣвушка.
— А тамъ бы ему и оставаться! прорвался на это вдругъ Іосифъ Козьмичъ. — На что ему сюда пріѣзжать? Только путать станетъ да мѣшать.
Источник