Красная новь крестьянство на переломе

Константин Когут

«Земля» Александра Довженко — шедевр немого кинематографа, а может быть и один из шедевров мирового кино вообще. Снятый в 1930 году, фильм вошел в число 250 лучших фильмов всех времен и народов по версии американского издания «Sight & Sound» в 2012 году, а несколько лет спустя был выдвинут «Юнеско» в пятерку лучших фильмов на фестивале мировых шедевров. В советское время фильм оказался под запретом после разгромной критики Горького и Демьяна Бедного (Ефима Придворова). Последний напишет о фильме такой отзыв, после которого Довженко поседеет за одну ночь и всерьез задумается о самоубийстве. Передумать его заставит только смерть Маяковского в том же году.

В центре сюжета находится история села накануне коллективизации. С появлением первого трактора всем становится очевидно, что старой жизни кулаков пришел конец. Очень быстро техника проникает в село. Перемены толкают одного из крестьян на убийство активиста Василя. Но даже его смерть ничего не меняет, а скорее наоборот становится поводом для торжественного митинга во славу колхозного движения. К нему присоединяются остальные крестьяне, в том числе отец Василя. Вот и весь незамысловатый сюжет.

Фильм привлекает не идеологическим содержанием и не глубиной конфликта, а тонкой проработкой кадра. Каждая сцена выверена до мелочей. Вот, например, радостное и долгожданное появление первого трактора в селе. Кулаки встречают радостных активистов, но трактор замолкает на полпути. Причину поломки выясняют не сразу: закончилась вода в радиаторе. Довженко выжимает из этой сцены невероятное напряжение. Камера демонстрирует ожидающую массу крестьян; насмешливо-скептического кулака, который только что пропахал землю и вышел поглядеть на новую технику вместе со своими быками; напряженных до предела партийцев. В этот трудный миг трактор оживает и быстрее прежнего вкатывается в деревню. Подобной эмоциональностью наделены, пожалуй, все сцены фильма.

Однако Довженко не только и не столько воссоздает современные ему реформы 1930-х годов, а пытается поговорить со зрителем на куда более высоком уровне философских обобщений, размышлений о смысле исторических перемен как таковых. Поводом для такого разговора становятся две смерти: деда Семена в начале фильма и активиста Василя.

«Семьдесят пять лет пахал быками землю, шутка сказать. Если бы я был народным комиссаром, дал бы ему орден трудового знамени», — говорит крестьянин. Ему возражает другой: «За быков, диду, орденов не дают». «А за что дают?» — выкрикивает в гневе первый. Семен перед смертью ест яблоко. Рядом сидят дети, которые тоже едят яблоки. Всё озарено нежным солнечным светом, вокруг неторопливо покачивающиеся поля и безоблачное небо. В этом мифологическом времени смерть сменяется жизнью, старое — новым. И потому только лишь усмешку вызывает сцена с кулаком, который шепчет в могилу Семена, как у того там дела. Не остается никакой надежды на возвращение прошлого. Вместе с Семеном умирает целая эпоха: всё то вечное и поэтически прекрасное, на чем испокон веку строилась человеческая жизнь. И тем интереснее итоги смерти Василя, после которой герои вновь говорят о награде: «Большевистким стальным конем разворотил Василь тысячелетние межи Пролетит слава про нашего Василия по всему миру. ». Если смерть Семена была прощанием с уходящей прекрасной эпохой, то гибель Василя стала предзнаменованием будущих перемен в их неизбежности. И неспроста первый умирает естественной смертью от старости, а второй — насильственным путем. Какова же новая жизнь?

Довженко переходит к серьезным обобщениям, суть которых сокрыта в метафоризме происходящих событий. Вот невеста Василя не находит себе места от горя и, не сдерживая себя, срывает со стены иконы. (Редкий случай кадров с обнаженной женщиной в советском кино, что и стало громким поводом для критики 30-х годов, в частности, опуса Демьяна Бедного.) Убийца Хома мечется от мук совести, падая на землю. Ритм жизни нарушен. Но люди вслед за утратой обретают новое счастье. Мать Василя рожает нового ребенка; Хома сам приходит к собравшимся людям и вслушивается в их речи. Образ Матери-земли как живого начала бытия торжествует над гибелью и утратой. Фильм заканчивается картинами яблонь под летним дождем, который ассоциируется не только с наступившим обновлением жизни, но и с самой жизнью.

Источник статьи: https://www.kkos.ru/blog/all/zemlya-dovzhenko/

Красная новь крестьянство на переломе

Пару лет назад в России началась волна освоения главного португальского классика ХХ века Фернандо Пессоа. Если в предыдущих сборниках были самые значительные его произведения, то здесь — обаятельная маргиналия. «Лиссабон» — текст вполне прагматического назначения. Это путеводитель. Пессоа написал его где-то в 20-х, причем не на родном португальском, а на английском. Планировал ли к публикации, не совсем ясно. Как и почти все огромное наследие писателя, «Лиссабон» осел в сундуках. Путеводитель был обнаружен и впервые опубликован только в начале 90-х. Свою практическую функцию, конечно, в какой-то степени утратил, хотя гулять по Лиссабону сейчас, вооружившись этой книгой, как бы выискивая следы исчезнувшего города меланхолических прогулок португальского модерниста, наверное, крайне увлекательно. Тем более что русское издание снабжено отличной подборкой архивных фотографий, по которым тоже можно как бы наложить старый Лиссабон на современный город. С другой стороны, книгу вполне можно читать и как художественную. В самой своей интонации отстраненные описания перемещений по улицам, церквям, тюрьмам и набережным очень напоминают сомнамбулические блуждания рассказчиков прозы Пессоа. Усиливает этот эффект приложение — маленькое собрание его стихов, так или иначе посвященных городу.

«Только ночью, в постели, но бодрствующий, / В бесполезной ясности бессонницы, / Хочу вообразить что-то, / Но появляется всегда другое (потому, что это сон, / И потому, что это сон, я немножко мечтаю), / Хочу продлить видение то, что воображаю: / Большие фантастические пальмовые рощи, / Но не вижу ничего / На экране, внутри моих закрытых веками глаз, / Кроме Лиссабона с его домами / Разноцветными. / Я улыбаюсь, потому что сюда вложено совсем другое. / При помощи монотонности проступает различие, / Как, будучи собою, я сплю, и забываю, что существую. / Остается один, без меня, забытый мною во сне / Лиссабон с его домами / Разноцветными».

Издательство Ad Marginem Перевод Александра Соколинская и Ирина Фещенко-Скворцова

Саймон Себаг МонтефиореИерусалим

Другая книга про город, контрастирующая с невесомым путеводителем Пессоа. Британец Саймон Себаг Монтефиоре известен в первую очередь как автор трех книг про Сталина и еще пары про русских царей. На этом фоне неожиданно выглядит его монументальный том 2011 года, посвященный истории Иерусалима. Монтефиоре задает законный вопрос: как получилось, что этот городок в пустыне, расположенный вдали от главных торговых путей и ничем особенно не примечательный, стал одним из центров мировой истории, священным городом трех религий, центром многовековых войн и бесчисленных конфликтов? Монтефиоре начинает с разрушения Второго храма римлянами в I веке нашей эры (ключевого события истории иудаизма, а заодно и христианства), а затем раскручивает повествование в две стороны — от царя Давида до Шестидневной войны. По мере сил он старается быть объективным: не занимать позицию ни иудея, ни эллина — не болеть за христиан или за мусульман в Средневековье, за палестинцев или сионистов в ХХ веке. Его книга — это довольно беллетризованная, поверхностная история. Зато она легко читается и дает впечатляющий масштаб.

Издательство Corpus Перевод Ирина Павлова (под ред. А. Турова)

Нильс Лунинг ПракЯзык архитектуры

Книга голландского теоретика архитектуры Нильса Лунинга Прака написана в 1968 году. Сейчас она выглядит немного старомодно, но по-прежнему интересна — прежде всего как памятник определенному способу мыслить о культуре. Магистральная идея понятна из названия: архитектура — это язык, и внимательному читателю он может многое сообщить. Прежде всего — рассказать о картине мира жителей той эпохи, к которой относится здание. Книга Прака держится историософской идеей о смене пессимистических и оптимистических эпох, о прямом воздействии настроения масс на устройство архитектуры: открытость и закрытость помещений, надежную устойчивость и склонность к фантастическому размаху. Его исторические концепции часто выглядят натянутыми, что не делает менее любопытной амбициозность мысли. История западной цивилизации предстает как череда «грез» — иначе говоря, утопий вписанности человека в мировое пространство. Еще интереснее то, как он превращает эту концепцию в формальный анализ конкретных зданий — от раннехристианских базилик до экспериментов Ле Корбюзье.

Издательство Дело Перевод Елена Ванеян

Красная новь. Крестьянство на переломе (1920-е)

Еще одна книга к юбилею революции — на этот раз архивная. Журнал «Красная новь» под руководством Александра Воронского был одним из главных печатных органов молодой советской литературы. В нем публиковались Платонов, Бабель, Олеша и другие попутчики — не совсем надежные, но воодушевленные революцией авторы. Однако в сборнике, собранном редакторами издательства «Common place», вовсе не они. Это тексты из «Красной нови», которые не вошли в историю литературы. Помимо Пришвина, Артема Веселого и пары авторов глубокого третьего ряда, здесь — писатели, полностью забытые. Открывать книгу стоит не в поисках утерянных шедевров или курьезных артефактов. Тем не менее она дает интереснейший срез литературной деятельности начала 20-х годов. Все тексты объединены одной темой — судьбой крестьянства. Все они — результаты своего рода экспедиций, предпринятых уже обосновавшимися в городе литературными профессионалами в настоящую Россию, перемолотую Гражданской войной, пребывающую в недоумении относительно собственной судьбы и с переменным успехом выстраивающую отношения с городом, где творится новая политика,— откуда приходят указы, веяния, агитаторы и чиновники, куда уходят молодежь и хлеб. Из рассказа в репортаж, из проблемного очерка в анекдот кочуют одни и те же сюжеты: борьба с суевериями, попытки сближения церкви и новой власти, строительство коммун и бунты против налогов, самогонщики и рационализаторы. Не то чтобы в этих текстах можно найти глубокую аналитику. Они ценны другим. Большинство произведений революционной эпохи предполагает знание будущего: оно может быть светлым или катастрофичным, состоять из борьбы или счастья. Здесь этого нет: раннесоветские крестьяне живут в состоянии, когда их лишили векового прошлого, но для будущего — активным созиданием которого занимаются в городах — они остаются героями второго плана. Авторы «Красной нови», писатели и селькоры, пытались заставить город увидеть деревню не как пребывающий во тьме мир пережитков и не как светлый агитационный лубок о крестьянине, протягивающем руку рабочему, а как огромную вопиющую проблему. В каком-то смысле все эти тексты — низовой пласт, из которого рождалась проза Пильняка или Платонова.

Источник статьи: https://m-star68.ru/krasnaja-nov-krestjanstvo-na-perelome/