Бунин на переломе

На переломе и а бунин

– Эй, как тебя. Новичок… как твоя фамилия?

Буланин даже и не подозревал, что этот окрик относится к нему – до того он был оглушен новыми впечатлениями. Он только что пришел из приемной комнаты, где его мать упрашивала какого-то высокого военного в бакенбардах быть поснисходительнее на первых порах к ее Мишеньке. «Уж вы, пожалуйста, с ним не по всей строгости, – говорила она, гладя в то же время бессознательно голову сына, – он у меня такой нежный… такой впечатлительный… он совсем на других мальчиков не похож». При этом у нее было такое жалкое, просящее, совсем непривычное для Буланина лицо, а высокий военный только кланялся и призвякивал шпорами. По-видимому, он торопился уйти, но, в силу давнишней привычки, продолжал выслушивать с равнодушным и вежливым терпением эти излияния материнской заботливости…

Две длинные рекреационные залы младшего возраста были полны народа. Новички робко жались вдоль стен и сидели на подоконниках, одетые в самые разнообразные костюмы: тут были желтые, голубые и красные косоворотки-рубашки, матросские курточки с золотыми якорями, высокие до колен чулки и сапожки с лаковыми отворотами, пояса широкие кожаные и узкие позументные. «Старички» в серых каламянковых блузах, подпоясанных ремнями, и таких же панталонах сразу бросались в глаза и своим однообразным костюмом и в особенности развязными манерами. Они ходили по двое и по трое по зале, обнявшись, заломив истрепанные кепи на затылок; некоторые перекликались через всю залу, иные с криком гонялись друг за другом. Густая пыль поднималась с натертого мастикой паркета. Можно было подумать, что вся эта топочущая, кричащая и свистящая толпа нарочно старалась кого-то ошеломить своей возней и гамом.

– Ты оглох, что ли? Как твоя фамилия, я тебя спрашиваю?

Буланин вздрогнул и поднял глаза. Перед ним, заложив руки в карманы панталон, стоял рослый воспитанник и рассматривал его сонным, скучающим взглядом.

– Моя фамилия Буланин, – ответил новичок.

– Очень рад. А у тебя гостинцы есть, Буланин?

– Это, братец, скверно, что у тебя нет гостинцев. Пойдешь в отпуск принеси.

Но старичок не уходил. Он, по-видимому, скучал и искал развлечения. Внимание его привлекли большие металлические пуговицы, пришитые в два ряда на курточке Буланина.

– Ишь ты, какие пуговицы у тебя ловкие, – сказал он, трогая одну из них пальцем.

– О, это такие пуговицы… – суетливо обрадовался Буланин. – Их ни за что оторвать нельзя. Вот попробуй-ка!

Старичок захватил между своими двумя грязными Пальцами пуговицу и начал вертеть ее. Но пуговица не поддавалась. Курточка шилась дома, шилась на рост, в расчете нарядить в нее Васеньку, когда Мишеньке она станет мала. А пуговицы пришивала сама мать двойной провощенной ниткой.

Воспитанник оставил пуговицу, поглядел на свои пальцы, где от нажима острых краев остались синие рубцы, и сказал:

– Крепкая пуговица. Эй, Базутка, – крикнул он пробегавшему мимо маленькому белокурому, розовому толстяку, – посмотри, какая у новичка пуговица здоровая!

Скоро вокруг Буланина, в углу между печкой и дверью, образовалась довольно густая толпа. Тотчас же установилась очередь. «Чур, я за Базуткой!» – крикнул чей-то голос, и тотчас же остальные загалдели: «А я за Миллером! А я за Утконосом! А я за тобой!» – и покамест один вертел пуговицу, другие уже протягивали руки и даже пощелкивали от нетерпения пальцами.

Но пуговица держалась по-прежнему крепко.

– Позовите Грузова! – сказал кто-то из толпы.

Тотчас же другие закричали: «Грузов! Грузов!» Двое побежали его разыскивать.

Пришел Грузов, малый лет пятнадцати, с желтым, испитым, арестантским лицом, сидевший в первых двух классах уже четыре года, – один из первых силачей возраста. Он, собственно, не шел, а влачился, не поднимая ног от земли и при каждом шаге падая туловищем то в одну, то в другую сторону, точно плыл или катился на коньках. При этом он поминутно сплевывал сквозь зубы с какой-то особенной кучерской лихостью. Расталкивая кучку плечом, он спросил сиплым басом:

Ему рассказали, в чем дело. Но, чувствуя себя героем минуты, он не торопился. Оглядев внимательно новичка с ног до головы, он буркнул:

– Что? – спросил робко Буланин.

– А почему же не Савраскин? Ишь ты фамилия-то какая… лошадиная.

Кругом услужливо рассмеялись. Грузов продолжал:

– А ты Буланка, пробовал когда-нибудь маслянки?

– Вот так штука! Хочешь, я тебя угощу?

И, не дожидаясь ответа Буланина, Грузов нагнул его голову вниз и очень больно и быстро ударил по ней сначала концом большого пальца, а потом дробно костяшками всех остальных, сжатых в кулак.

– Вот тебе маслянка, и другая, и третья. Ну что, Буланка, вкусно? Может быть, еще хочешь?

Старички радостно гоготали: «Уж этот Грузов! Отчаянный. Здорово новичка маслянками накормил».

Буланин тоже силился улыбнуться, хотя от трех маслянок ему было так больно, что невольно слезы выступили на глазах. Грузову объяснили, зачем его звали. Он самоуверенно взялся за пуговицу и стал ее с ожесточением крутить. Однако, несмотря на то, что он прилагал все большие и большие усилия, пуговица продолжала упорно держаться на своем месте. Тогда, из боязни уронить свой авторитет перед «малышами», весь красный от натуги, он уперся одной рукой в грудь Буланина, а другой изо всех сил рванул пуговицу к себе. Пуговица отлетела с мясом, но толчок был так быстр и внезапен, что Буланин сразу сел на пол. На этот раз никто не рассмеялся. Может быть, у каждого мелькнула в это мгновение мысль, что и он когда-то был новичком, в такой же курточке, сшитой дома любимыми руками.

Буланин поднялся на ноги. Как он ни старался удержаться, слезы все-таки же покатились из его глаз, и он, закрыв лицо руками, прижался к печке.

– Эх ты, рева-корова! – произнес Грузов презрительно, стукнул новичка ладонью по затылку, бросил ему пуговицу в лицо и ушел своей разгильдяйской походкой.

Скоро Буланин остался один. Он продолжал плакать. Кроме боли и незаслуженной обиды, какое-то странное, сложное чувство терзало его маленькое сердце, – чувство, похожее на то, как будто бы он сам только что совершил какой-то нехороший, непоправимый, глупый поступок. Но в этом чувстве он покамест разобраться не мог.

Страшно медленно, скучно и тяжело, точно длинный сон, тянулся для Буланина этот первый день гимназической жизни. Были минуты, когда ему начинало казаться, что не пять или шесть часов, а по крайней мере полмесяца прошло с того грустного момента, как он вместе с матерью взбирался по широким каменным ступеням парадного крыльца и с трепетом вступил в огромные стеклянные двери, на которых медь блестела с холодной и внушительной яркостью…

Одинокий, точно забытый всем светом, мальчик рассматривал окружавшую его казенную обстановку. Две длинные залы – рекреационная и чайная (они разделялись аркой) – были выкрашены снизу до высоты человеческого роста коричневой масляной краской, а выше – розовой известкой. По левую сторону рекреационной залы тянулись окна, полузаделанные решетками, а по правую стеклянные двери, ведущие в классы; простенки между дверьми и окнами были заняты раскрашенными картинами из отечественной истории и рисунками разных зверей, а в дальнем углу лампада теплилась перед огромным образом св. Александра Невского, к которому вели три обитые красным сукном ступеньки. Вокруг стен чайной залы стояли черные столы и скамейки; их сдвигали в один общий стол к чаю и завтраку. По стенам тоже висели картины, изображавшие геройские подвиги русских воинов, но висели настолько высоко, что, даже ставши на стол, нельзя было рассмотреть, что под ними подписано… Вдоль обеих зал, как раз посреди их, висел длинный ряд опускных ламп с абажурами и медными шарами для противовеса…

Источник статьи: https://www.litmir.me/br/?b=48556&p=1

Как Бунин во время войны евреев спасал

Летом 1940 года Германия оккупировала 2/3 территории Франции. 14 июля пал Париж, где, покинув после революции Россию, жили в эмиграции Бунины. К этому времени уже вся Европа была ввергнута фашистами в смертоносные битвы. В своем дневнике Иван Алексеевич записал: «В Париже меня поразило, что по всему черному небу ходили перекрещивающиеся полосы прожекторов… Все поражены, не понимают, как могло это (чудовищное поражение Франции. – Прим. авт.) случиться».

В сентябре 1939 года Бунины переехали в Грасс, где поселились на вилле «Жаннет», построенной высоко на крутом каменистом обрыве. В этом доме Бунины прожили всю войну, до 1945 года.

Бунины редко жили одни. Вот и дом на вилле «Жаннет» быстро заселился людьми. На верхнем этаже стали жить молодая писательница Галина Кузнецова и ее подруга. В 1940 году в доме поселился русский писатель Леонид Зуров.

Рискуя жизнью, Бунины прятали у себя на вилле знакомых евреев, которых преследовал нацистский режим. Благодаря Буниным удалось уберечь от концлагеря Маргариту Степун, подругу поэтессы Галины Кузнецовой. Спасены от фашистов были пианист Александр Либерман и его супруга. Бунин буквально настоял, чтобы Либерманы на время арестов евреев в августе 1942 года поселились на его вилле. Также во время войны у Буниных спасался литератор Александр Бахрах. Он появился в Грассе в 1940 году и жил на вилле «Жаннет» до сентября 1944-го. На одном этаже с женой Бунина поселилась молодая украинская эмигрантка Елена Жирова с дочкой Олей. Все эти люди нуждались в жилье, и Бунины их приютили.

Жировы прожили у Буниных три года. Живая непосредственная Олечка Жирова внесла в жизнь Буниных ту радость и тепло, которых им так недоставало в годы войны. За время совместного проживания на вилле Иван Алексеевич сдружился с ребенком. Девочка называла нобелевского лауреата Ваней, а он стал писать для нее шутливые стихи. Только Олечке разрешалось в любое время заходить в кабинет Бунина.

Война шла своим зловещим ходом. Жизнь на вилле «Жаннет» становилась все тяжелее. В 1942 году Иван Алексеевич рассказывал журналисту Андрею Седых: «Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой. Деньги Нобелевской премии давно уже прожиты».

3 марта того же года Бунин записал в дневнике: «Серо, прохладно, нездоровье… Второй день без завтрака – в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев – вода и листья. »

Однако, несмотря на безденежье и голод, русский писатель при немцах не напечатал ни строчки. Из Швейцарии было предложение сотрудничать в газетах и журналах, издававшихся на оккупированных фашистами территориях, но Иван Алексеевич отказался.

И еще… Несмотря на голодные дни войны, Бунин не переставал восхищаться природой, замечать красоту, где только возможно. Читаем в дневниковой записи от 23 мая 1942 года: «Опять у нас в саду множество цветущих роз – и розовых, и белых, и пунцовых… Опять думал нынче: прекраснее цветов и птиц в мире ничего нет. Еще – бабочек».

Война, голод, холод. А Бунин работал. Это был труд над последним и самым прекрасным сборником «Темные аллеи». Эти рассказы о любви Иван Алексеевич писал 12 лет – с 1937-го по 1949 год. Но большая их часть была создана в Грассе, в годы оккупации Франции.

Бунин трудился над книгой самозабвенно, сосредоточенно, он весь отдался написанию этого цикла. Из письма к Б.К. Зайцеву: «Книга эта называется по первому рассказу «Темные аллеи» – во всех следующих дело идет, так сказать, тоже о темных и чаще всего весьма жестоких «аллеях любви». И вот еще что, нынешней осенью все хотелось писать и писать что-нибудь милое… не все же думать о смерти и о дьявольских делах в мире! Боккаччо написал «Декамерон» во время чумы, а я вот «Темные аллеи».

Обитатели «Жаннет» нередко собирались на нижнем этаже в столовой и слушали радио. 22 июня 1941 года радиоприемник сообщил о вероломном нападении Германии на Советский Союз. В тот день Бунин записал в дневнике: «После завтрака лег продолжать читать письма Флобера, как вдруг крик Зурова: «Иван Алексеевич, Германия объявила войну России! Думал шутит, но то же закричал и Бахрах. Побежал в столовую к радио – да! Взволнованы мы ужасно…»

С самого начала войны в России внимание писателя было приковано к его Родине, от которой он никогда не отрывался сердцем. Все негативное, связанное с большевистской Россией, теперь ушло в сторону. Осталось одно – его Родина, его Россия находится в большой опасности. Бунин говорил: «Если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но могу и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, такого не потерпел бы».

В своем кабинете Бунин повесил карты Советского Союза. На них писатель отмечал путь продвижения советских войск. Дневники Ивана Алексеевича этих лет стали отчасти и хроникой военных событий, и отражением его душевного состояния. Особое волнение вызывала у русского писателя судьба тех городов, в которых он раньше жил или бывал. Вот несколько записей Бунина за 1941 год: «13 июля. Взят Витебск. Больно… 9 октября. Взят Орел. Дело очень серьезно. 13 декабря. Русские взяли назад Ефремов, Ливны… В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения…»

Мысли о России придавали Бунину сил. Радовала Ивана Алексеевича и всех обитателей виллы «Жаннет» и родная речь, которую они слышали от советских военнопленных, которые неподалеку рубили лес, работали на хлебопекарнях. Пленным разрешалось выходить за пределы лагеря, бывать в доме Бунина. Они делились с семьей Ивана Алексеевича хлебом, пели, слушали радио. Бунин писал об этом Борису Зайцеву 23 ноября 1944 года: «Расскажу о пленных – их у нас бывало в гостях немало… Некоторые были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними, как с родными… Они немало плясали, пели «Москва, любимая, непобедимая…»

«После стольких лет каторги»

Война все длилась. После освобождения Курска, Белгорода и Орла в 1943 году произошел явный перелом. Много записей появилось у писателя в дневнике в 1944 году: «4 июня. Взят Рим! 26 июня. Началось русское наступление. 23 июля. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!»

Освобождение Франции в августе 1944 года Бунин воспринял как великий праздник. В дневнике писателя появилась такая запись: «День 23-го был удивительный: радио в два часа восторженно орало, что 50 тысяч партизан вместе с населением Парижа взяли Париж… На рассвете 24-го вошли в Грасс американцы. Необыкновенное утро! Свобода после стольких лет каторги! Днем ходил в город – ликование неописуемое… Полночь. Пишу под радио из Москвы – под советский гимн…»

Война во Франции закончилась. 1 мая 1945 года Бунины покинули Грасс навсегда. Иван Алексеевич и Вера Николаевна вернулись в Париж, в квартиру на улице Ж.-Оффенбаха. Писатель Н.Я. Рощин вспоминал: «Освобождение Франции Бунин назвал великим праздником, победы Красной армии приводили его в восхищение. Однажды на спектакле русского театра в Париже место Бунина оказалось бок о бок с местом молодого подполковника советской военной миссии. В антракте подполковник встал и, обращаясь к соседу, сказал: «Кажется, я имею честь сидеть рядом с Буниным?» И писатель, поднявшись с юношеской стремительностью, ответил: «А я имею еще большую честь сидеть рядом с офицером нашей великой армии».

Елена Филатова, старший научный сотрудник музея И.А. Бунина

Источник статьи: https://zen.yandex.ru//id/5e1233ff16ef9000add92349/kak-bunin-vo-vremia-voiny-evreev-spasal-5ebbcf0de157291672159c36

Источник